ОДИН ДЕНЬ
ЭДУАРДА ВЕНИАМИНОВИЧА

Эдуард Вениаминович проснулся - тело страшно зудело от укусов насекомых.

- И чего они грызут именно по утрам столь невыносимо?! – подумал Эдуард и стал яростно чесаться. Чесался он долго, натуженно пыхтя, иногда радостно вскрякивая, когда удавалось нащупать и раздавить мерзкое насекомое. Так он чесался минут пятнадцать, ворочаясь в темноте. Иногда, когда он задевал лежащую рядом женщину, из-под вороха тряпья cлышалось глухое недовольное ворчание. От чесания он согрелся. Cна уже не было и в помине. Можно было и вставать. Эдуард встал. Сорвал с себя одежду и пошёл в темноте, ступая по мягким шкурам к выходу. Откинув закрывающую выход шкуру, высунулся наполовину наружу и стал долго и тщательно вытряхивать порты и фуфайку, зябко ёжась на утреннем морозце. На снег из портов посыпалось множество чёрной трухи. Cолнца этим утром не было. Cерые, низкие облака медленно ползли над становищем. Кое-где у юрт дымились костры. Слышалось мычание скота, карканье ворон и тявканье собак. В воздухе густо и вонюче пахло навозом.

- Мда… тоска однако, - только и промычал Эдуард. Наконец, когда от вытряхивания портов уже стали болеть руки, Эдуард решил, что пожалуй и хватит. Можно и одеваться. Напоследок посмотрел на чёрную кучку, оставшуюся после вытряхивания.

- Мда-а-а, однако, – простонал Эдуард, глядя как натрясённая им куча расползается у него на глазах, притом мерзкие твари стремились доползти обратно до порога Эдуардова жилища.

Зайдя обратно в темноту, стал одеваться. Cначала натянул порты, потом фуфайку. И тут же его особенно больно кто–то укусил, в место ниже пояса и значительно выше колен. Было не столько больно, сколько обидно, тряс-тряс а всё равно укусили, да ещё в гениталии, вдруг вспухнут…. От обиды и отчаянья Эдуард даже громко всхлипнул. Тут же гора тряпья зашевелилась и оттуда послышались визгливые крики:

- Cовсем охуел, старый хрыч! Cам не спит и другим не даёт!

Из-под вороха стало выползать какое-то неопрятное существо. В мутном подслеповатом свете, лениво сочившемся через дымовое отверстие, можно было разглядеть немолодую, толстую, грязную, с отвислыми, дряблыми грудями и всклокоченными давно немытыми волосами женщину. С ненавистью глядя на Эдуарда и дико деря своё тело, так же, как и он получасом ранее, она по-базарному крыла вождя и его революцию. Эдуард тоже смотрел на неё с нескрываемой ненавистью, но пререкаться не стал. Женщины в истерике невменяемы, ещё и ударит. Нашёл гриндерсы и вышел наружу одевать их. Сел на старую ржавую бочку рядом с ярангой (раньше в ней был запас керосина от насекомых, но как только кончился керосин, совсем житья не стало) и стал тщательно шнуровать. Потом достал банку с лосиным жиром и, окунув в неё кусочек медвежьей шкуры, принялся накладывать толстый слой жира на свои ботинки. Гриндерсы были последние, если износятся, то ходить будет не в чем, поэтому Эдуард заботился о них особенно тщательно. Пока Эдуард возился с бутсами, вокруг него собрались некоторые жители становища, все одинаково одетые в чёрные ватные порты, чёрные ватные фуфайки и чёрные тёплые шапки. Ноги у всех были обёрнуты шкурами и перевязаны верёвками. На Эдуардовы гриндерсы они смотрели с нескрываемым восхищением и завистью. Наконец закончив с гриндерсами, Эдуард спросил:

- Что слышно, соратники?

Соратники встрепенулись, очнувшись от гипноза, в который ввело их созерцание Эдуардовых гриндерсов, и загалдели:

- Праздник надо делать Эдуард Вениаминович, Машке сегодня тринадцать будет, надо девственности лишить!

- Ну, праздник так праздник, это хорошо! – согласился Эдуард. Какое-никакое, а разнообразие, думал он. Честно говоря, то существо, в которое превратилась его бывшая молодая соратница, его уже совсем не привлекало, выгнать бы её, да нельзя, стала уже частью мифа о великой революции, вошла в ареопаг бессмертных героев, так сказать. Поэтому и жила безвылазно в штабной юрте Эдуарда и третировала его беспощадно. Но сегодняшний праздник обещал быть для него интересным. Так как Эдуард был главный революционер в становище, да и не только в этом становище а и во всей Эйкумене, где победила национал-большевистская революция, то первым лишал невинности именно он. Правда, исполнять этот долг в других становищах было затруднительно по причине их удалённости, но здесь он это дело никогда не пропускал - благо виагры при крушении старого мира он запас достаточно, и с технической точки зрения проблем не было. Эдуард зажмурился, воскрешая в памяти образы соблазнительных женщин прошлого буржуазного мира, и надеясь, что Маша будет не дурна собой.

Толпа лимоновцев, получив благословение патриарха, весело гогоча, отправилась готовиться к празднику, а Эдуард побрёл в сторону покосившихся сараев, оставшихся ещё от старого мира, где был хоздвор. Путь его пролегал почти через всё становище, представляющее из себя беспорядочное сборище юрт, прицепов, саней и фургонов. Повсеместно попадались ржавые трактора и грузовики явно нерабочего вида. Вообще ржавого железного хлама было много, просто горы, так что становище очень напоминало индустриальную свалку времён капитализма, а лимоновцы копошащихся на ней бомжей. Правда, были и отличия. То там, то здесь стояли привязанные к врытым в землю кольям всевозможные представители гужевого транспорта - лошади, верблюды, ослы, даже один мёрзнущий слон (подарок Объединенных Африканских Улусов) и жевали выданную им жвачку. Проходя мимо слона, и глядя на то, как он дрожит от холода и на его полные тоски и грусти глаза, Эдуард подумал: нет, не доживёт до весны, сдохнет, а жаль! Сильная была скотина. Но может, еще на что сгодится? Всякая железная техника, особенно сложная, была презренным наследием старого мира, но зато изделия из шкур, костей и дерева были выработаны коммунарами при новой формации, названной в честь основоположника и победоносного вождя – Лимонизмом.

Наконец, показался ворох присыпанного снегом тряпья в сетке из верёвок и канатов, рядом чернела, выступая из сугроба, огромная дырявая корзина. Это был сдувшийся аппарат вертикального взлёта, валявшийся неподалёку от хоздвора, пример высшего достижения научно-технической мысли при Лимонизме. Скоро показался и сам хоздвор.

Из полуразвалившегося сарая, окружённого всевозможными разобранными машинами и двумя-тремя раздолбанными вертолётами, вился дымок и слышался металлический грохот. Один из лимоновцев разбирал остатки вертолёта, складывал железяки на санки, и отвозил внутрь сарая. Внутри была раскочегарена примитивная домна, в которой все это переплавляли. Рядом кузнецы выковывали ножи и наконечники для стрел и копий. Подойдя поближе, Эдуард поздоровался с кузнецами и спросил одного из них, видно старшего:

- Как там с керосином? Достать можно?

Кузнец надолго задумался. Другие кузнецы бросили работу и сгрудились вокруг, слушая диалог старших коммунаров. Наконец мастер отрицательно покачал головой.

- До весны никак не достанем. По снегу тяжело до скважины кочевать, всё заметено, заблудимся. А если пурга? Даже если и докочуем, скважина замёрзла, механизмы замёрзли…. Ну а если нефть и добудем, перегонять надо, опять же всё замёрзло…. Нет, надо весны ждать. Дороги подсохнут, тогда в Тюмень и покочуем.

- А в соседних кочевьях достать нельзя?

- Вроде дугинцы прошлым летом много наделали, может что и осталось.

Просить керосин у Дугина Эдуарду не хотелось. Ренегат, одно слово. Как трудности, так сразу сбежал, а как начала побеждать революция, сразу вновь примазался и бубнит на всю Эйкумену: я, мол, тоже основоположник, идеи кочевого евразийства все мои. Гад он, в общем, последняя паскуда. Потому и жил с ним Эдуард в разных кочевьях. Но керосин был нужен. Паразиты совсем одолели. Потому тяжело вздохнув, сказал:

- Может сгонять? Керосин нужен, заели гады! Лимоновцы радостно загалдели, соглашаясь с вождём:

- Совсем, совсем заели! Продыху нет, керосин нужен!

- На гужевых к ночи не обернёмся, – молвил старший кузнец. – А ночью лучше в поле не оставаться, волки пожрут. Машина нужна.

- А есть?

- "Урал" есть. Но бензин весь сожрём. Без запаса останемся.

- Так у Дугина и бензин захвати, что делать, придётся поклониться!

Да, лишь только самые крайние обстоятельства заставили Эдуарда просить что-либо у Дугина. Ведь после этого начнёт говорить, что без его поддержки Эдуард не перезимовал бы. И с усиленной энергией будет навязывать ересь, что надо называть новую формацию не Лимонизм, а Лимонизм-Дугинизм. Но заели паразиты, придётся поклониться.

До праздника делать было нечего, и Эдуард отправился бродить по становищу в надежде где-нибудь пожрать. В центре становища уже дымились чаны, распространяя удушливый запах горелого жира и шерсти.

- Эдуард Вениаминович, снимите пробу! – послышалось от варящих снедь коммунаров.

Эдуард подошёл и взял миску с дурно пахнущей дымящейся массой. Было как всегда что-то липко жирное и желеобразное, напоминающее не то гуляш, не то кисель с вкраплениями каких-то неъедобных фрагментов, то ли кусков копыт, то ли кожи с шерстью. Как и всегда, первой реакцией был приступ непроизвольной тошноты, но профессионально подавив рвоту и усилием воли максимально притупив чувственность, зажмурившись, Эдуард залпом высосал содержимое миски. Опять как и обычно, после приёма пищи спазмы в желудке вызвали приступ рвоты, но чьи-то услужливые руки преподнесли ему стакан спирта. С выпученными глазами, еле дыша, Эдуард залпом выпил содержимое и повалился на стоящие рядом с пищевыми котлами в ряд сани, накрытые шкурами. Это было место коллективного отдыха после жора. Скоро рядом с Эдуардом уже лежало множество его соратников, осоловело наблюдающих за уже вовсю копошащимся становищем, и время от время почёсываясь от укусов паразитов.

Молодые коммунары вовсю готовились к празднику лишения невинности. Разгребали снег, очищая специальную выложенную несколькими слоями плоских камней круглую ритуальную площадку. На этой площадке должны были затем разжечь гигантский костёр. Когда он прогорит, то место, им разогретое, покроют шкурами, оставив только небольшое пространство для центрального костра. Также костры зажигаются и по периметру. Все коммунары становища должны зайти на тёплые от прогретых под ними камней шкуры, зажечь центральный костёр, запалить костры вокруг и предаться плотским утехам, начав с коллективного изнасилования Маши. Пока костры не прогорят, никто не мог бы улизнуть от сексуального долга перед обществом. Эдуард любил этот обряд, но с каждым годом выносить его бешеный ритм становилось всё труднее. В последнее время он не столько активно участвовал, сколько наблюдал за энергично совокупляющейся молодёжью, радуясь совершенству построенного им общественного строя.

Работа у молодых спорилась. Слышались смех, шутки, весёлые приколы. Эдуард с удовлетворением отметил, что уже начали варить мухоморы - без этого священного напитка ритуал был недействителен. Наконец задымила печка передвижного армейского помывочного пункта и Эдуард, ещё не отойдя от сивухи, нетвёрдой походкой направился к нему.

Перед обрядом полагалось мыться. Эдуард и некоторые другие коммунары в возрасте не пренебрегали редкой возможностью помыться, а вот выросшая при Лимонизме молодёжь была как-то равнодушна к гигиене, мылась неохотно и только из уважения к авторитету патриарха. Что не удивительно. Мыться в старом помывочном пункте было сущее наказание. Вода шла еле-еле, ржавая, чуть тёплая, из щелей сквозило, мыла не было, вернее была какая-то наваренная из жира белесая масса, но лучше было мыться без мыла вообще, чем мазаться этой дрянью. От помывки настроение у Эдуарда несколько испортилось. Сидя, согреваясь, после "бани" завёрнутым в тёплую шкуру и покуривая самокрутку, набитую прошлогодней травой, Эдуард который раз думал: а не разрешить ли строительство стационарных, настоящих комфортных бань? Но каждый раз, обсасывая в голове эту проблему со всех сторон, убеждался, что нельзя! Построишь баню, так никто от неё и не уйдёт! Так и будут жить рядом! Город возникнет! Вот древний Рим практически и состоял из одних бань. Поэтому бани были при Лимонизме строжайшим табу. Если какое-то кочевье и уличалось в этом преступлении, то расправа была страшной, кочевье распускалось, а его коммунары распределялись между другими кочевьями на перевоспитание.

Делать до праздника было нечего, и Эдуард решил хлебнуть отвара из мухоморов, но не успел он дойти до заветного чана, как раздался гром труб и бой барабанов. Весело галдя, коммунары стали сбегаться в центр становища. Направился туда и Эдуард. Пробившись сквозь толпу, он понял причину – приехали делегаты от других кочевий. Узнав вождя, они бросились ниц и стали славословить родившую такого героя. Потом преподнесли Эдуарду драгоценный подарок – красные мохнатые шаровары из верблюжьей шерсти. Наконец, ритуальные славословия кончились, и Эдуард в новых мохнатых шароварах вместе со своими старейшинами и послами отправился в штабную ярангу. Делегаты были даже не от кочевий, а от нескольких орд, каждая орда включала множество улусов, а каждый улус с сотню кочевий. Стало ясно, что вопросы будут решаться серьёзные. Ну а пока Эдуард вместе с делегатами сидел на шкурах вокруг костра в центре чума, покуривая привезённый в дар ему табак и попивая настой мухомора. Делегаты были от китайской, монгольской, уйгурской и туркменской орды. Когда все порядком закосели от мухоморов, начали обсуждать проблемы.

Проблемы были следующие. Вот уже пять лет, как была лимонизирована вся Америка. Делегаты с восторгом вспоминали тот славный трехлетний поход. Когда через Берингов пролив несметные орды двинулись на помощь уже поднявшим повсеместные мятежи американским лимоновцам. Да, Эдуард помнил то славное время! Ведь почти целых четыре месяца он предавался неге в покоренном Нью-Йорке, пока тот не сгорел весь дотла! А какие были женщины! А какие были их глаза! Испуганные, покорные, на всё готовые, с тайной надеждой в глубине, что это только сон, и весь этот ужас когда-нибудь кончится. Глупые! Надо покоряться истории. Становиться её песчинкой, её орудием, молекулой в волне цунами исторического процесса, а не цепляться за обломки прошлой эпохи. Много прекрасных полонянок попало в кочевья на перевоспитание. Но вот беда, почти никто не выжил, а если и выжили, то стали вымороченными, неопрятными, дурно пахнущими коммунарками. Так вот, делегаты от орд предлагали собрать все орды и двинуть на Австралию - последний остров капитализма. Евразийские орды должны были по их замыслу собраться в Индокитае, наделать плотов и кочей, и двинуться вдоль цепочек островов, начиная с Суматры через Яву и Тимор до Новой Гвинеи, по дороге организуя на островах новые становища. На полу была расстелена старая, уже вся изодранная карта и лимоновцы с ожесточением спорили о маршруте. Так как навигационных приборов почти не осталось, то добраться до Новой Гвинеи и Австралии можно было только делая короткие броски, плывя от острова к острову, но и в этом случае надо было делать большие переходы. Эдуард недовольно морщился: потонут ведь! Но молодые революционеры убеждали вождя, что как делать нечего от острова к острову доплывут до Австралии. Ну а если и шторм – так всегда можно будет укрыться на островах. Американским же ордам предстояло сосредоточиться на южноамериканском тихоокеанском побережье и двинуться на Гвинею долгим походом через океан с промежуточным зимовьем на острове Пасхи. Задача гораздо более сложная, но так как революция в Америке победила сравнительно недавно, то там должно ещё было остаться достаточно пригодных для плавания судов. Соединившись на Новой Гвинее, коммунары вместе обрушатся на Австралию.

- Эдуард Вениаминович! Надо сейчас поход делать, пока суда в Америке ещё не все утопли. Промедлим, утопнут суда, и придётся американским ордам в Индокитай через Берингов пролив кочевать, а это года три пока всех соберём! А так нам да им всего по году на сборы! В первый день следующей весны и двинем. За год доплывём. На Гвинее встретимся и капут Австралии!

- Это дело серьёзное. Так с кондачка не решается. Обмозговать надо всё как следует, – остужал пыл молодых старый вождь, цедя отвар из мухоморов.

С одной стороны очень хотелось попасть на райские острова, покупаться в океане, понежиться на пляже…. Ну, а если цунами? С возрастом Эдуард стал осторожен, и предпочитал пусть и убогое, но родное становище дальним походам в неизвестность. Но и пограбить города тоже очень хотелось. Больше всего хотелось вновь увидеть холёных буржуазных женщин. Самое сладкое было получить на перевоспитание совсем свежую буржуазную девицу. Правда, надолго их не хватало. Через пару месяцев кожа приобретала грязно-болезненный вид, всюду высыпали чирьи, появлялись экземы, волосы теряли свой блеск, редели, а иногда и выпадали совсем, дёсны начинали кровить, зубы шататься и выпадать…. А потом большинство умирало, а те, кто перевоспитывался, превращались в толстых или наоборот концлагерно иссохших вонючих коммунарок, оскорбляющих своим обликом тонкий эстетизм Эдуарда. Проблема отсутствия достойных его женщин очень больно ранила Эдуарда, но как ни пытался он ее решить, никак не мог. Постепенно все так окосели от мухоморов, что дискуссия сошла на нет сама собой. Коммунары развалились на шкурах и предались созерцанию посетивших их галлюцинаций. Нетрудно догадаться, что Эдуарду грезились прекрасные, чисто вымытые женщины в элегантных шёлковых платьях и мягких мехах, источающие изысканный аромат.

Очнулся Эдуард от того, что его бесцеремонно теребили за плечо. Открыв глаза и увидев перекошенное злобой лицо своей постаревшей подруги, он даже вздрогнул в ужасе, так она была не похожа на прекрасных дам из его галлюцинаций.

- Разлеглись тут сволочи! А ну марш на улицу! Житья нет от этой шпаны революционной! Весь чум засрали! – орала она, пиная революционеров, гоня их прочь из яранги.

Снаружи яранги копошились, пытаясь встать, и после мухоморов так до конца и не понимая, что происходит, вышвырнутые участники революционного совещания. Кое-как поднявшись, побрели к центру становища, на свет большого костра. Это был костёр в центре покрытого шкурами пространства, где должен быть праздник лишения девственности. Всё было уже готово для оргии, ждали только Эдуарда и его гостей. Вдруг Эдуард увидел бредущих нестройной толпой откуда-то из темноты лимоновцев, посланных за керосином.

- Ну что, достали? – спросил с надеждой Эдуард.

- Нет, Эдуард Вениаминович, за сопкой мотор заклинило. Не доехали.

- А вы что всё ещё на машинах ездите? – встрял в разговор один из делегатов.

- На машине нельзя! Ненадёжные они. В нашем улусе давно никто на машине не ездит. Верблюд хорошо, конь хорошо, олень хорошо, а машина плохо, ломается часто!

Эдуард шёл и думал о том, что, пожалуй, и в их улусе теперь тоже никто не будет ездить на машине, так как сломалась последняя. Однако и керосина нет. Эх, плохо, плохо! Тут Эдуард услышал знакомый голос:

- Эдуард! Как же так! Почему без меня! Надо было меня пригласить, ведь это же я главный геополитик. Разве можно без меня решать такие вопросы?!

Прослышав о проекте покорения Австралии, примчался сам Дугин. В драном мохнатом треухе, c всклоченной лопатообразной бородой, раскрасневшийся от ветра и похожий на деда мороза, Дугин стоял рядом с крытыми шкурами санями, запряженными еще не остывшим от бега, тяжело дышащим взмыленным оленем, и с завистью и восхищением смотрел на новые Эдуардовы красные, мохнатые верблюжьи шаровары.

- Эдуард, какая мощная революционная эстетика! Вы в красном как Цезарь! Какое преображение перед последним великим походом! Да, это диакрисис, момент высшего напряжения истории! Свободное новое человечество объединяется ради последнего сакрального похода, и для того, чтобы окончательно завершить строительство нового мирового космоса вводится центральная фигура, альфа и омега в иерархии божественного пантеона новой всеобщей религии, и это вы, Эдуард, в новом, принципиально новом знаковом минималистском антиутилитарном пространстве революционного аскетического абсолюта, где высшим символом совершенства и всеобщности так органично являются брутально утилитарные, чувственно красные шаровары! Таким образом, ясен генезис…

- У тебя керосин есть? – спросил Эдуард, грубо перебив Дугина.

- Нет. Хотел у вас занять. А что?

- Да у нас тоже кончился, - сказал, тяжело вздохнув, Эдуард и пошёл к месту празднества.

Его появление встретили дикими воплями радости. Молодежь уже совсем истомилась, поджидая вождя. Все дружно стали пить отвар мухомора и раздеваться на шкурах, выбрасывая одежду за периметр наружу. Наконец, когда на шкурах собралось всё возбуждённое становище, подожгли хворост, выложенный по периметру площадки. Загремели тамтамы. К Эдуарду подвели Машу. Эдуарду вдруг стало даже страшно, когда он увидел, какое это тщедушное и явно недозревшее существо. Неудивительно, что никто не покусился на неё раньше. Было очень жалко таблетки виагры, которую он уже выпил. Но тут он заметил, как дрожат от возбуждения азиатские делегаты, какая-никакая, а Маша была всё-таки белой девушкой с пока ещё пышными русыми волосами. Эдуард торжественно уступил право первой ночи своим почётным гостям. Под свист и улюлюканье гости стали драться за право первым обладать Машей. Битва была нешуточной. Брызгала кровь, хрустели ломающиеся кости, на шкуры летели выбитые зубы. Наконец победил дикий могучий уйгур. Расвирепев в драке, вращая налитыми кровью глазами, брызгая слюной и дико рыча, он бросился на Машу. Отчаянье придало Маше такие силы, что бешеный уйгур поначалу никак не мог с ней справиться. Но ритуал - дело святое: на помощь ему пришли местные коммунары, они схватили неистово сопротивляющуюся Машу, повалили, и держали её за руки, ноги и голову, пока над ней измывался ненасытный самец. Наконец, он отвалился, удовлетворённо сопя, в сторону, и тут же на его место заполз другой азиат. Растерзанная Маша уже не сопротивлялась, только что-то хрипела сквозь слёзы и стонала. Вокруг началось массовое, беспорядочное совокупление. Эдуард предпочел молодых азиаток, которые прибыли вместе с депутациями и набросились на него голодной стаей, крича, как все они хотят от него забеременеть и распространить его семя по всей Эйкумене. Их было много. Эдуард устал. Закончив с последней, он отогнул шкуру и быстро шмыгнул под неё. Шкуры были сложены в несколько слоёв. Уставшие от оргии коммунары просто залезали под верхние слои шкур и засыпали, согретые теплом, идущим от разогретых камней под нижними слоями. Вскоре становище угомонилось. На поверхности никого не осталось - только то там, то здесь дыбились шкуры от ползающих и ворочающихся под ними коммунаров, поудобнее устраивающихся на ночлег.

Эдуард долго не мог заснуть, ворочался. Из головы всё не выходили мысли о походе на Австралию. Надо признаться, что Эдуард боялся этого похода не столько из-за трудности пути через море, а потому, что ему почему-то не хотелось разрушать последние города и перевоспитывать последних буржуазных женщин. Хотелось хоть немного, но пожить на старости в буржуазном городе, вспомнить былое. Эдуард страшился, что лимонизировав Австралию, уже невозможно будет найти нигде на земле ни городов, ни ухоженных женщин, которых он так любил когда-то. И вдруг его осенило! Последний город не надо разрушать! Там надо сделать музей-заповедник старого быта, а он будет верховным смотрителем! Будет рассказывать посланным туда на экскурсии лучшим коммунарам о древней долимоновской жизни, показывать её язвы и несовершенства и тем самым восславлять победивший её Лимонизм. Удовлетворённый, что решил мучившую его дилемму, Эдуард счастливо заснул. И снился ему буржуазный город, что он там идёт в дорогой ресторан, пьёт белое вино и ест устриц в компании соблазнительных, целующих его женщин.

Ночью пошёл снег. К утру всё становище оказалось полностью засыпанным, и лишь лёгкая дымка испарений от спящих лимоновцев, поднимающаяся над площадкой, где была оргия, да вой голодной скотины свидетельствовал о присутствии жизни на этой заснеженной равнине посреди бесконечной Евразии.